Сколько ни живи, а всё равно сдохнешь!
Затырканный жизнью, как старая партизанская лошадь, Лёха-праздник ранним утром пошёл в лес — стреляться. Ружбайку, 16 калибр, взял у папаши, в диване на веранде. Патрон папковый, новенький — не хуй голландский с тральщика, безотказная штука. Спецовку рабочую надел (а фигли хорошим вещам пропадать), калоши — материны, дырявые — на босу ногу. За ружбайку Лёха не волновался: решил, что быстро его найдут. Жалко родичей, а хули сделаешь, может с башкой что не так. До того в лом жить стало.
Калитку на крючок закрыл — не холодно. Август на дворе. Пёс Соболь спозаранок из будки вылез, гавкнул для понта. «Ладно, не ори,» — Лёха ему сказал. Соболь обнюхал пустую миску, помахал хвостом, как павлин-мавлин перьями, и обратно полез. Ленивый гад.
Пошёл переулком к речке Суйге. Речкой-то назвать смешно, метров пять шириной, спьяну на мотоцикле в некоторых местах форсировать можно, как два пальца обоссать. Но зато на омуте не фиг дёргаться — что Байкал.
Ну да ладно. Трагедия ведь. За просто так, в 23 года, не пойдёшь со смертью трахаться. Чего там у него случилось — сам не знаю. Из города приехал — пил, всё песни какие-то на гитаре играл. Парень-то душевный, попиздеть мастак, да и руки вроде не из жопы растут. Только с перепою, видно, крыша двинулась.
Солнце, огромной перезревшей брусничиной, торчало на макушках елей, ветерок прохладный, речка журчит. По брёвнышку на ту сторону перебрался и — в тайгу. Далеко не пошёл. Метров семьсот, а дальше — на хуй нужно, всё одно ведь собаки сегодня-завтра отыщут — выть начнут. Покруче любой милиции.
Зашел в пихтач, под ногами чавкает болотце, а хули? Выбрал место посуше, уселся на валежину, курнул, повздыхал о чём-то, плюнул в мох. Пора.
Патрон из кармана выудил, лизнул капсуль (зачем — хер знает), зарядил ружьё. Калошу пульнул с правой ноги вверх — она бумерангом по веткам зашелестела и плюхнулась где-то тут-же. Грудиной, левой стороной, на дуло навалился, большим пальцем ноги курок поймал и что-то захолонуло внутри. Страшно стало. Чего ж страшного? Чуть помешкай — и уже не сможешь себя убить. А хуй с ним! Даванул ногой. Хлесь! Звук такой, будто малыша по голой жопе со всего маху — ладошкой.
Ну, в общем, пиздец — осечка вышла. А второй раз стреляться только мусульманин в ущелье окружённом станет.
Слёзы, как со сто любовниц, глотку сдавили. Плачь, Лёха. Упал он мордой в мох и захрипел, зубами вцепился в зелёную шкуру. Не, бля буду, человек не из костей сделан, а из чугуниги: сломались бы кости, если их так выворачивать.
Зазвенело всё вокруг, как на ёлке в детсаду, когда детишки с колокольчиками, как черти, вокруг ёлки носятся. Лёха чувствует — кто-то рядом прошёл, ещё, ещё и ещё. Рожу изо мха вырвал и видит — женщина спиной к нему в лес уходит и за ней трое пацанят, босые, в длинных, до колен, рубахах, как встарь ходили. Последний, лет трёх, обернулся, рот до ушей, орёт: «Папка!» У Лёхи крыша вообще съехала, он ему в ответ: «Валик!» (так он сына хотел назвать, если сын будет). Пацанёнок к нему подбежал и говорит: «Ты чего, папань, я — Федька, а Валька — самый большой, он меня завтра курить научит». Лёха схватил малыша на руки, засмеялся-заплакал. «Ну как же так, как же так?» Малыш обхватил его ручонками за шею и голову на плечо положил: «Я в детском саду последнее замечание заработал, мамке скажут — опять ремня даст. Мне это время где-нибудь переждать нужно. Я у бабушки поживу, а ты заступись за меня, ладно?» Сколько времени это было и было ли вообще, только малыш как-то вывернулся из объятий и в заросли шуранул за теми, кто ушёл.
Стоял Леха, как баран, глядел вглубь леса. Солнце затылок припекало, всё выше ползло светило золотое и не было ему дела, ни до Лёхи, ни до того, как он в одной калоше и с ружьём домой пойдёт — ведь люди уже проснулись. В горле сухо. Отошёл в низинку, даванул ногой мох — вода выступила. Из пригоршни напился и пошёл за ружьем. Оно там же и лежало, как пьяная баба, ремень змейкой развихрив. Взял он ружбайку, нажал крючок, переломил, патрон достал и — жопа. Патрон-то стрельнутый и пороховым дымком ещё ноздри щекотит.