За ним приехали менты. Пока «Жёлтый ботинок», вывернув из-за угла школы, полз через футбольное поле к парадной, Крант с бидончиком растительного масла пошёл поливать ступеньки лестницы, а Витёк со скоростью буржуйского комбайна принялся ссыпать в унитаз чесночную шелуху и сливать воду. Крант вернулся через три минуты, сполоснул посудину и сел на табурет. Витёк сел напротив, закурили.
— Телевизор включил? — спросил Крант.
— Он у меня весь день работает, за неделю три лампочки сменил.
Витёк гордился своей придумкой. В одном старом фильме он видел, как в пустой телик вместо экрана вставили рамку с буквами, а внутрь обычную электрическую лампочку. В телевизоре Витёк хранил чеснок.
Прошёл час. Крант с Витьком кумарились. Менты приехали не за ними. Напрасно Крант масло пролил. На этом масле старушка с 11-го этажа поскользнулась и осчастливила родственников. Прошло ещё полчаса. Крант с Витьком отрубились. Спалось им спокойно. Мух не было. От чесночного духа все мухи и тараканы ушли из квартиры ещё прошлой осенью.
В городе появились чесночники. Слухи ходили самые невероятные.
Наконец по ТВ, в передаче «Сломанная дверь» выступил профессор Кирилл Поппуас и поведал народу правду. Чесночники — это люди. Тунеядцы и наркоманы. Среди них много молодёжи из неформальных групп (рокеры, хиппи, металлисты). Оказалось, что обычный чеснок имел большой силы наркотическое действо. С восьми головок чеснока здоровый мужчина уедался вдрызг. Болели чесночники редко, алкоголь и наркотики не признавали, так как от них очень слабый эффект.
Показали также одного чесночника со спины брали у него интервью:
Корреспондент — Вы комсомолец?
Чесночник — Нет.
Кор. — Сколько вам лет?
Чес. — Двадцать четыре.
Кор. — Давно ли употребляете чеснок?
Чес. — С детства.
Кор. — Вы меня не поняли так, чтобы находиться в состоянии чесночного помутнения?
Чес. — Чтобы так серьезно то уже лет пять, как портвейна в магазинах не стало, так и...
Кор. — А вы не считаете что это всё мешает здоровому образу жизни наших граждан?
Чесночник опустил голову, плюнул на пол и сказал: «Да пошёл ты...» Далее следовал репортаж из наркологического диспансера, из чесночного отделения. В палатах стояли клетки, в клетках сидели обезумевшие чесночники. Они страшно кричали, кидались голой грудью на пол, бились головой о прутья из толстой резины: «Чесноку дайте, суки, ну хоть зубчик, ну хоть пол-зубчика, чесноку-у-у!»
Зав. чесночным отделением рассказал о страшных последствиях употребления чеснока. Чесночник, не получивший вовремя свою порцию чеснока, очень опасен. Чесночники отличаются от других больных крайним проявлением буйства, поэтому и приходится их содержать в клетках. Пока найдено только одно средство для лечения — сельдерей, который содержит большой процент гидрохлорида брумция, и, что самое печальное, выздоровевшие чесночники, выписанные из клиники, тут же начинают употреблять чеснок в ещё более изощренных формах. Видимо, придётся их просто изолировать вообще, пока не будет найдено более эффективное средство.
В завершение передачи знаменитый молодёжный ансамбль «Буква О» исполнил песенку «Мой чесночный пупсик». Солист Тима, танцуя у микрофона, осыпал себя пластмассовыми головками чеснока.
Шёл второй день осени, дети шли в школу, взрослые — на работу. Витёк с рюкзачком пошёл на рынок. Там, у приезжих вадиков (вадики — подпольные торговцы чесноком) он скупал чеснок. Вадики попадались разные: сговорчивые и упрямые, с Украины и Кавказа, глупые и не очень, и вообще: вадики — они и есть вадики — жадные, глазастые и сами, как правило, чеснока не жрут.
Прошёлся Витёк пару раз по рынку, приметил, где вадики тусуются, как вдруг встретил Ворону, малолетнюю чесночницу. Та ему рассказала, как вчера на Кузнечном чесночники с клубничниками (попсами погаными) схлестнулись. Наши их погнали — менты подойти боялись.
Потом у «Гастрита» Снейка с Аркадием свинтили и увезли на Кондратьева-Птицина, а Рони три дня назад обгрызся чесноку, упал с Аничкова моста и утонул. Новости были не очень весёлые.
Витёк угостил Ворону зубчиком чеснока завернутым в конфетный фантик и подошёл к вадикам. Вадик Максуд потрепал Витька за плечо и спросил:
— Что невеселый Витя-джан?
— Короче, почём?
— Красненькая и синенькая — один кулачок.
Максуд — человек хороший и шутить умеет, но цена, цена, едрит его мать! Витёк пульнул в лужу окурок и спокойно, как бы о погоде, сказал:
— Да за такой прайс лучше героину в аптеке куплю и как десантник долбиться буду.
— Тяжело, Витя-джан, достаётся нынче, да и дорога дальняя.
Поговорили немного о футболе. Максуд обстебал «Зенит», Витёк — «Кайрат», сошлись на двенадцати рублях. Нырнули за ларек с безалкогольным пивом, обменялись, чем нужно и разошлись.
Шёл Витёк домой дворами в обход шумного проспекта, хоронился в кустах шиповника, если что подозрительное. Из-за угла школы долго осматривал футбольное поле, большое открытое пространство, которое пересечь надо было. Неспокойно было на душе.
Когда домой добрался, расфасовал чеснок по мешочкам, закрутил всё это в телик и прилёг на фуфаечку. Лежал и радио слушал: в Узбекистане от чумы погибло полнаселения, в Эстонии — землетрясение, в Казахстане — наводнение. «А у нас тихо!» — думал Витёк. Лежит и дальше слушает: Крым войну Молдавии объявил, а в Туркмении Первому секретарю голову отрезали. «А у нас тихо!» — опять же думалось ему. — «Отсоединяться не надо было».
Под вечер зашёл Крант со своей подругой Блямбой, в руках они держали по бидончику с пивом. Пиво было старое, это для отвода глаз, чтобы все их за алкашей, милых, добрых алкашей принимали.
Сели на кухне за стол. Витёк сала нарезал и хлеба чёрного. Принёс коробку из-под мармелада с чесноком. Сгрызли по головке, закусили, покурили. Сначала бросило в пот, потом зачесалось под мышками. Чесались они всласть минут пятнадцать. Зуд улёгся. Сгрызли ещё по головке, совсем захорошело, стали разговаривать, детство вспоминать, школу. За школу ещё по головке сгрызли. Крант откинулся спиной на батарею и закемарил, видать на старые дрожжи упало. Витёк пригласил Блямбу посмотреть телевизор, в другую комнату, опрокинул её на диванчик, а дальше все было... Да уж и рассказать-то стыдно. Дышали они друг дружке в нос чесночными парами, а это послаще любого поцелуя будет. В приоткрытые шторы по комнате шарахался лунный свет, заглядывал в полузакрытые глаза хмельных чесночников, мазал жёлтым их обнажённые тела, старался проникнуть в их сны. А снилось им, наверное, небо синее-синее, вдалеке ёлки зелёные, как ракеты крылатые, вверх тянутся, а кругом поле и грядки, грядки, грядки. Грядки с чесноком, грядки с луком. Тут же тебе и шалашик, а у шалашика на верёвке пучки чеснока сохнут. Вот котелок для супчика чесночного, вот и сковородка для котлеток луковых. Благодать!!!
Чесночников в городе становилось всё больше и больше. Реже встречались лукоеды, были ещё приезжие с юга — перечники, но это уж вообще извращенцы.
В пятницу Витёк получил по почте повестку в милицию. Застремался, свернул её вчетверо и положил в карман. Домой пришёл, закрылся, ещё раз повестку прочитал, поджёг и бросил в окошко. Уложил в рюкзачок остатки чеснока, взял сменные трусы с носками и поехал к своему дядьке, в Ольгино.
В электричке разговорился с майором-пограничником, всё расспрашивал того, что в КГБ знают про чесночников. Майор разговорчивый попался, сказал, что КГБ про это в первый раз слышит, рассказал о погоде на завтра и ушёл в другой вагон.
Подошли двое парней, попросили мешок полиэтиленовый. Витёк спросил: «Зачем?» Они сказали, что они в поход едут, «Момента» десять тюбиков купили, а мешки забыли, вот теперь и ходят, стреляют.
Витёк не пожадился, отдал последний мешок. Пока приехал, уже смеркалось. Пошёл он по дороге мимо домишек, стареньких и совсем стареньких. Трава местами пожухла, листья совсем пожелтели. «Вот скоро и чеснок подорожает...» — думалось ему.
Дядька Егорыч сидел на крылечке в прожжёном ватнике и по магнитофону «Псих-атаку на Европу» слушал, чесал бородёнку да в клумбу плевался. Обрадовался Егорыч, что родственник приехал, разжился пачкой «Беломора», заодно и новости городские выспросил. Выкатил Витёк ему, старому алкашу, две бутылки портюхи — тот вообще растаял: «Я тебя, — говорит, — дорогой родственник, на чердаке поселю, там у меня такая фазенда, тишь и гладь. Живи хоть до страшного суда».
Радовался Егорыч за родственника что непьющий тот. Выдул одну бутылку и спать пошёл на веранду со своим котом Гитлером. Залез Витёк на чердак, скинул калоши с фуфайкой и улёгся на лоскутное одеяло. Жуёт себе чеснок, да в окошко чердачное угукает звезде одинокой, что светит, мигая, в затуманенные глаза его.
А тем временем Горисполком принимал решительные меры с чеснокоманией. В срочном порядке прикрыли ввоз в город чеснока и лука. В детских садах и школах, среди детворы, началось повальное заболевание цингой с несколькими смертельными исходами. В употреблении чеснока был изобличён восьмой секретарь горкома партии тов. П. и весь сельхоз. отдел горкома комсомола. Милиция готовила облаву на чесночников.
Прожил Витёк у Егорыча спокойно три недели. Листву опавшую гребли в садочке, картошку копали да на могилку к Саньке Бражкину ходили. Это старинный кореш Егорыча был, вместе они перестройку лютую зимовали, да не выжил Санька — сгорел от водки.
Примораживать по утрам стало, забеспокоился Витёк, надо бы в город мотануться да чесноком затариться, пока он не подорожал вконец. На последнем автобусе — туда, на первом — обратно. Народу мало, менты по ночам шпионов ловят, а Витёк с его чиполинской рожей никаких подозрений не вызовет.
Почистил он ботинки, погладил штанишки, пододел под фуфаечку свитерок и двинул с рюкзаком на остановку. Дело к ночи, луна тебе светит, а автобуса нет и нет. Витёк ходил взад-вперед, плевался, детство вспоминал, матерился вполголоса, так и время скоротал. А народу в автобусе — никого, только тётка с ребёнком грудным по другому борту сидит. Витёк прикемарил, в окошко смотрит, фильм про Чапая вспоминает. Слышит, эта баба ему говорит:
— Молодой человек, подержите, пожалуйста, ребёнка. Я пойду билетик куплю.
— Ну и чё ж не подержать, давай его сюда!
А сам всё про Чапая думает. Побили красные белых, утонул Чапай, очнулся Витёк. Видит, баба сидит себе преспокойно на переднем сидении и журнальчик читает. Чё-то ничего Витёк понять не может, а малец, тем временем, сопит себе и песенку улюлюкает во сне. Тут автобус тормозит — остановка. Тётка эта преспокойно журнальчик закрывает и — к выходу. Витёк как закричит и — за ней, схватил её за воротник норковый:
— Куда ж это ты, милочка моя, а ребёнок?
А она так спокойно, с лёгким удивлением:
— Какой ребёнок?
— Ну как же какой ребёнок — вот этот самый.
А она:
— Не знаю никакого ребёнка, — и всё тебе.
Но Витёк — парень не промах, метнулся к шофёру:
— Брат, — говорит, — ты свидетель, она мне своего мальца подкинула, заставь её обратно его забрать.
А водила, такой дядька пузатый, сидит и отвечает:
— Ничего не видел, ничего не знаю. Свезу я вас в милицию — там и разбирайтесь, — а сам этой бабе подмигивает.
Тут-то всё понял Витёк, всё до мельчайших подробностей — это вилы. Сидеть этому карапузу на его шее до самой смерти.
Приехали в милицию, разбудили дежурного, вышел он на улицу, пьяненький, с дубинкой. Витёк ему — так и так. А тот стоит, зевает и дубинкой по ноге хлопает, будто напугать хочет. Потом так, в упор бабу спрашивает:
— Твой ребёнок?
А та вдруг как заплачет, нет, говорит и на Витька показывает — вот, мол, хулиган пристал, своё дитя ей сбыть хочет. А водила, чтоб от него до конца дней чесноком пахло, все её показания лживые подтвердил слово в слово. В общем — пиздец. Выписал мент Витьку штраф — тридцатник — и отпустил.
Поплёлся Витёк, грустью томимый, обратно в Ольгино. А малец проснулся и орать начал. Больше всего не любил Витёк, когда дети плачут. Сунул он ему в рот зубчик чеснока, тот и затих, а через полчаса взял да и помер. Витьку так худо стало, что уж и жить расхотелось. Завернул он в одеяло с малым два кирпича да и бросил в пруд. Плакал шёл всю дорогу. Пришёл под утро и повесился на чердаке.
Ползёт белый туман через чердачное окно распахнутое настежь, облизывает остывающие ноги Витька. Липнет, как вата, к закостеневшим рукам и капельками росы капает с пальцев на половичёк.
Стоял погожий апрельский денёк. Народ с субботника возвращался. Мужики с красными бантиками на груди песни пели, веселились. Ну а чего ж? Дармового «Крюшона» нахлебались в три пуза.
А Крант со Шнапсом и Куртом сидели в детском грибке у 110-го дома и поминали Витька. Разговоры вели какие хотели. Смелые люди, эти Курт со Шнапсом, молодые, всё им нипочём. Чесноку по пять головок залудили и кроют строй советский матом трёхэтажным. Тут из кустов баба-коммунистка старая вынырнула, орать начала. Вот-де наркоманы у детсадика притон устроили, закона на вас нет. Орала-орала, не вытерпел Крант, поднялся во весь свой рост и будто вырос среди деревьев. Поднял ручищу, рванул рубаху на груди и говорит так:
— Заткнись, старая! Всю жизнь червяком ползала, ждала лучших времён — не дождалась, ласты склеивать пора. А мне от ваших ожиданий проблеваться хочется. Не придумать вам на нас закона, не изничтожить в народе аппетит чесночный, как не затмить вам солнца, как не повернуть вам реки вспять. На том стою, с тем и в тюрьму сяду.
Сказал это и зашагал по улицам и площадям. Грыз себе чеснок, сколько хотел, и мусорил везде шелухой чесночной.